Ссылки на другие страницы находятся в низу текста.


«МУКИ ТВОРЧЕСТВА»
Первый творческий вечер поэта, писателя и литературно-художественного критика Максима Швеца
(Павловск, парк, «Павильон – Вольер», 6 июля 2002 года)

Максим Швец: Родился в Ленинграде в 1962 году, в 1987 закончил тогда еще Ленинградский Государственный Университет, математико-механический факультет.
Является автором 13 поэтических сборников, из которых только 4 увидели свет: «Священное незавтра», «Нежна страсть, «У подножия ромашки», «Эхо тишины».
Автор нескольких художественных прозаических произведений: 4 рассказа, 2 небольшие повести, 1 – роман в стиле «кибер-панк».
Автор ряда критических статей, посвященных творчеству классиков русской литературы и современных молодых авторов. В его неизданной авторской книге «Каменный век русской поэзии» собраны статьи, посвященные творчеству Гумилева, Набокова, Чернышевского, Розанова, Баратынского.
Печатался в «Царскосельской газете», в журнале Союза Писателей Ленинградской Области и Санкт-Петербурга – «Отечественные Записки», в альманахах – «Сплочение», «Культура и слово», «Мариенталь», в неформальном питерском самиздате: «Арт-город», «Лабиринт», «APN», в газете «Натали» и т. д.
В 2002 году вышла его книга «Технология русского стихосложения».
В данный момент работает редактором в издательстве.
Отзывы и предложения можно направлять по электронной почте: schvec@mail.ru

*
Деревья в вечности стоят,
герои древние Эллады.
Как покоробились в боях,
замшели, почернели латы!

Ячейки сыплются с кольчуг,
позвякивая тусклой бронзой.
Вороны от плеча к плечу
летают и свивают гнезда.

Но от земли не оторвать
кряжистых тел бойцам могучим.
Вросли по пояс и трава
опутала стальной колючкой.

Антеи древние стоят.
Величественны великаны.
Прикованы навек, а я
гнет рока преодолеваю.

*
Я – никто, невидимка,
один из таких же, как я.
Нас немало здесь бродит
по вымершим понтам Эллады.
Нам под каменным небом
хватает еды и жилья.
Есть и жены у нас,
все того же – незримого склада.

Я иду никуда
и сжимает тисками толпа. Никого! Никого!
Продвигайтесь, там – место пустое. Все билеты просрочив
и все остановки проспав, в городском автотранспорте
еду, невидимый, стоя. Бремя оного мира и времени,
как не кричи будут только вертеть головой
и смотреть отстраненно, и акрополей бедных
сырые, как лед, кирпичи
будут сыпаться вечно
под ноги граненым колоннам. На мостах, виадуках,
у цирков, и вечных огней, как слепые,
идут, и идут, и идут невидимки. И невзрачные листья летят,
словно высохший снег, подаваясь шуршащей волной
под напором ботинка. Это ветер.
Лишь ветер один незаметно свистит. Это некто
стряхнул пыль и пепел сырой сигареты. Обними меня, милая,
эхом взошедшей звезды, что мы видим друг друга –
в том нет никакого секрета.


УЧИТЕЛЬ

Тяжела голова –
От стола не поднять,
До седьмого пота,
До седьмого дня.

Трудно говорить,
Во рту солоно,
Слово – серебро,
Молчание – золото.

Огонь в очах!
Не надо свеч!
Не распрямить
Натруженных плеч.

Согнутой спине
И крылья – груз,
Словно крест.
Но долой, грусть.

Пальцы – ртуть,
Не расщепишь рук.
Кулаки свело
Судорогой мук.

Голова тяжела,
От рук не поднять.
Времени свинец
Не течет вспять.


УЛЫБКА
Всем детям на земле идут улыбки.
И все же не забуду никогда я
Той девочки, играющей на скрипке
В просторном и медлительном трамвае.

Она была заботливо-печальна,
Немая девочка в поношенной кофтенке.
И брат, с которым их не различали,
Он тоже не похож был на ребенка.

Но голосом и звонким, и печальным,
Он пел так доверительно, по-детски.
На стеклах солнце в капельках блистало.
Недавно дождь пронесся по Одессе.

Ни слова песни той теперь не помню.
Мечты щемящей чувство помню точно.
А девочка пошла по длинному вагону
И в чашку мелочь сыпали ей молча.

Я был мальчишкой возрастом постарше
Когда чуть-чуть, по-взрослому, сутулясь,
Все свои деньги высыпал я в чашку,
Та девочка мне грустно улыбнулась.





СЕРГЕЮ ЩЕПОТЬЕВУ

Я не затем молчу, чтоб не солгать,
Я попросту боюсь словесной пыли,
Которой мы за годы и века
Свою любовь безжалостно покрыли.
С, Щепотьев.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
Н. Гумилев.

Обычных слов по правде в мире нет.
Слова определяют ход планет.
От них зависит яркость наших звезд.
Мы просто говорим их не всерьез.
Лепечем, как попало, наугад.
Не к месту, не умело, по слогам.
Не верим в их могущественный дар.
И треплем, как бракованный товар.
И, силы пробужденные от сна,
Лавиной бедствий рушатся на нас.
Там поезд покатился под откос –
А кто здесь слово злое произнес?
Звезда упала – Божия слеза –
Там кто-то слово подлое сказал.
И все же, если все мы замолчим,
Вселенная развеется, как дым.
И творчество, и счастье, и любовь,
Энергией питаются от слов.
По правде не бывает слов простых
Жизнь человека держится на них.
















ИСТОРИЯ ЗАНУДНОЙ ЛЮБВИ ПЕЧАЛЬНОГО ПЬЕРО К ВЕСЕЛОЙ КОЛОМБИНЕ И ЧЕМ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ...
Действующие лица: I. Незнакомка(впоследствии Коломбина) II. Пьеро(неудавшийся поэт) III. Осенние сумерки, нагнетающие тревожные предчувствия. ПРОЛОГ. Пьеро выходит на сцену кукольного театра и, замечая, что вышел без грима, со страхом и стыдом закрывает лицо руками, потом, как бы опомнившись, смеется и начинает паясничать:
Гримасы строить я мастак,
вы в этом убедитесь тотчас.
Я б в ученицы взял макак,
я превзошел их, это точно
Сейчас я всех развеселю.
(Как будто в сторону)
От скуки все помрете.
(И продолжает дальше)
Когда мне пару смачных плюх
отвесит эта тетя...
Появляется Незнакомка с опущенной головой и, пройдя мимо Пьеро, исчезает... Начинается представление: ЧАСТЬ I
Пьеро бродит по сцене, как пес на цепи, и скулит:
О, Незнакомка, оглянись!
Неужто, все опять, как раньше,
когда признаюсь ей в любви,
она пошлет меня подальше?
Скажи мне, как тебя зовут?
Как заслужить расположенье
твое?
Как жаль, что я – лишь шут
в глазах таких прекрасных женщин.
Нет! Не признаюсь никогда!
Пусть я сгорю от этой муки,
оставив белый мой кафтан
и эти складчатые брюки.
Пусть я растаю, как свеча,
став лужей восковой на блюде!
О, милая, моя печаль
тебя, конечно, не разбудит.
Меня сам черт заколдовал,
и эти белые одежды –
белее смертных покрывал,
не защитят меня...Но где же
она?
Мне хочется ее увидеть!
Каждую минуту.
Каждый миг.
Быть может, я ее обидел?
Сказала бы мне напрямик, тогда...
О! я не знаю, что мне делать...
Наконец, замечает, что сбился с ритма и, судорожно всхлипывая, убегает со сцены. ЧАСТЬ II. Сумерки сгущаются. За окном дует холодный гнусавый ветер и, обрывая последние уцелевшие листья, обращает их в пургу... Появляется Коломбина и, закурив папиросу, поправляет прическу:
Ах, все мужчины таковы.
Я называю их козлами.
Клянутся в истинной любви
и жадно щупают глазами.
У них на все один размер,
как мне противна эта мерка...
И этот – тоже кавалер...
Угрюмый шут, дебил, наверно.
Такому хаму в самый раз
за всю бесстыдную охоту,
заехать в харю, между глаз!
Он опротивел мне до рвоты.
Он всюду тащится за мной,
исподтишка сует мне вирши.
И, видно, думает, герой,
что не пойму о ЧЕМ он пишет...
Появляется Пьеро, Коломбина отворачивается и демонстративно уходит, не докурив папиросы и бросив ее на пол.
ЭПИЛОГ. Сумерки сгустились. Белое на черном выглядит угрожающе, как покрывало на мертвеце. Вдали слышны звуки трубы. Это, не что иное, как траурный марш. Пьеро сидит, опустив голову, и у него постепенно бледнеет лицо. Рот изгибается, становится красным, как надрез на трупе. Шея удлиняется. Глаза становятся похожи на маленьких ежей – это ресницы так напоминают колючки:
Я плачу! Мой последний вздох
никто из зала не услышит...
Добро не обратится в зло,
и плакать надо мной излишне.
Сейчас окончится сеанс,
Я вас растрогал и расстроил,
а вдруг и кто-нибудь из вас
такой же участи достоин!
Занавес падает, но, зацепившись за что-то, застревает. Пьеро, обливаясь слезами, тащит его вниз, чтобы никто не видел, как он упадет, сраженный своей занудной любовью.
ЗАНАВЕС.



*
"Но если бы ты могла меня слышать,
мне было бы незачем петь..."
/ Борис Гребенщиков /

Дай мне тугих алмазных гвоздей,
руки мои прибить на кресте,
чтобы коснуться твоих не смел,
чтобы я пел!

Дай золотые занозы роз,
чтобы восторженный выколоть взор,
чтобы я видеть тебя не смел,
а все-таки пел...
Но о чем бы я пел?..

Посади меня в белый стеклянный шар,
чтобы я песней тебе не мешал,
и сам услышать тебя не смел,
но почему-то пел...
А кому бы тогда я пел?..
Но зачем бы тогда я пел?..


*
В комнате красной, как рыба,
желтой, как красная рыба,
ты знаешь, ты знаешь твердо,
что тебя никому не догнать.

В комнате желтой, как локоть,
в комнате желтой от жира
ты знаешь, что некуда деться
и спрятаться негде совсем.

В комнате желтой, как булка,
красной, как чай магараджей,
ты знаешь определенно,
что ты обречен навсегда.

В комнате серой, как зебра,
в комнате с люстрой погасшей
ты знаешь, что в комнате – клетке
помещен на потеху для всех.

В комнате серой, как сажа,
словно сама беспросветность,
ты в зоосаде дешевом
существованье влачишь.

Хочешь укрыться от взоров,
рук, протянувших подачки,
пальцев, намеренных гладить,
нагло хохочущих губ.

В комнате белой, как марля,
в комнате тощей, как тополь,
ты помнишь, мучительно помнишь,
что свободным актером играл.

В комнате звонкой, как звезды,
в комнате черной, как воды,
в комнате чистой, как слезы,
в колодце, в лесном роднике.

В комнате красной, как бархат,
желтой, как осень и солнце,
как цирковая арена,
красной, как сердце твое.

*
На метрополитене запрещается:
целоваться на эскалаторе,
играть в бадминтон,
смотреть в глаза с пронзительным любопытством,
брать за руку лиц, старше возраста полового созревания,
кидаться снежками, входить в вагон при закрытых дверях
до полной остановки поезда.
Товарищи пассажиры,
соблюдайте чистоту и порядок
в своих сердцах и душах,
в своих головах и умах,
в своих сознаниях и подсознаниях,
а также на станциях и в вагонах метрополитена.
Не позволяйте детям пускать мыльные пузыри,
хлопать воздушные шары, стрелять из хлопушек
и обдумывать понарошку наболевшие вопросы современности.
Будьте беспредельно внимательны и настороженно осторожны,
не забегайте за поручни,
и не покидайте несчастных на произвол судьбы.
Уступайте места любимым девушкам
и беспомощным отвергнутым навсегда влюбленным,
сидящим на ступеньках эскалатора.
Оберегайте людей от своей нервной целеустремленности. Соблюдайте, пожалуйста, правила нежности и обаяния,
не прибегайте к насильственным методам постижения действительности.
Желаем вам успешного окончания
всех трагических треволнений, обманчивых мук
и душещипательных несчастий...
...Товарищи пассажиры,
на метрополитене запрещается
дарить и разводить гвоздики и розы,
покупать шоколад и конфеты
для друзей и любимых,
стоять босиком на битом стекле
и плакать в голос до подхода электрички...


*
Это сердце настроено,
словно старинная скрипка.
Тот же Мастер, что создал,
настраивал скрипку мою.
Чуть коснется рука твоя –
нежный смычок – тихо вскрикну,
а потом не заплачу, о нет!
Всей душой запою!:
И какою таинственной нитью
струна натянулась!
Оборвать невозможно,
как молния блещущий, звук.
Он, как чаша наполнен
весенним клокочущим гулом,
словно буйный поток,
затопляющий пойменный луг.
Словно ветер,
Он всюду бросается
Сердцу навстречу,
Словно летний закат,
Он плывет, необъятно широк.
Это может случиться
В дождливый сентябрьский вечер,
Когда скрипки моей
Чуть коснется
Твой нежный смычок.

*
Как в запах роз и в шелест листьев,
и в шедший над пустыней ливень;
как бы упав в сирени грозди;
как в Млечный Путь; в восторга слезы –
лицо я окунаю в счастье!
как в шепот ветра, в поцелуи;
как в неба облачные лужи;
как бы в подснежник, мяту, ландыш;
как в "исполнение желаний" –
я сердце окунаю в счастье!
как в сна цветное вдохновенье;
как бы в шампанского кипенье;
как будто в бабочек порханье
и в книгу с белыми стихами –
я душу окунаю в счастье!
как бы в закат...
в любимой взгляд...

*
Асфальт – швейцарский сыр,
оранжевый и влажный,
слезящийся вкраплениями луж...
Herr Dichter Швец Максим,
шершавый червь бумажный,
мышиный плащ надев, маячит на углу.
Он в выпуклых очках,
почти что роговых,
молодцевато стрижен и побрит,
с ватином на плечах,
под мышкой черновик
он держит, словно выигранный приз.

Он ходит и стоит,
голодный и тщедушный,
весь преисполнен неба и любви!
Мэтр мастерски мастит,
как выжатая туча,
броваст и малоросл,
щекаст и плодовит.
И, екая как гусь,
сердечной мышцей, он
дымит закоренелой сигаретой,
как стрелка, на бегу
вечерний моцион
чванливо совершает по проспекту.

Добряк и балагур,
занудный и тяжелый,
как никудышный первый ученик
– зубрила слов и букв,
предметов и глаголов,
не знающий как их соединить,
и как оформить мысль.
Изжевана тетрадь,
где тысячи следов
подтирок, правок, клякс.
Нахальный, словно глист,
чуть не торчит из рта
язык его, как выплюнутый кляп.






Водя туда-сюда,
он зыркает глазами
и любит поучать,
кого? – не все ль равно!
Читатель, угадай,
зазнайство или зависть
испытывал ли он
хотя бы перед сном?
Похож ни на кого,
ни на себя. На взгляд
ему дашь тридцать лет,
ни больше и ни меньше.
Потертей всех тихонь,
угрюм, одутловат,
раним,плаксив, но горд,
хотя сутулит плечи.

А то, что он правдив
и щедр, как алкоголик,
что в жизни смел,
вне жизни в чем-то мудр,
тверд, как вердикт
кристального закона,
мы можем не засчитывать ему.
Асфальт – швейцарский сыр...
Не принимай всерьез,
читатель, все мои
запутанные бредни.
Herr Dichter Швец Максим,
/ предвидя твой вопрос /,
– не кто иной, как я –
сей червь бумажный,
бренный…


*
Памяти родителей.
Что смерть?
Она – лишь шорох палых листьев;
она - лишь отражение в воде;
костра большого крохотная искра,
запутанная в дымной бороде;
вечернего дождя скупая капля,
застигнутая взглядом на щеке
– слезинкою студеной и кристальной,
разбередившей боль в душе...
Что смерть?
Она – лишь хруст увядшей ветки;
тяжелый пепел мокрых сигарет;
игра теней и окрик безответный;
дыханья пар в холодном декабре;
нагар свечи и воска подтеканье;
размеренный отсутствия гудок;
скрип наста под горящими ступнями
и запах свежей ели молодой...
Что смерть?
Она – лишь отсвет в отдаленьи;
лишь отзвук, донесенный сквозь туман, –
и нет ее, одна душа нетленна,
сменяет осень долгая зима.
Я говорю сквозь время и пространство
со всеми, кто со мной неразделим,
кто – часть меня.
Друг в друга входят части,
как атомы в строении земли.
Что смерть?
Она – лишь долгая дорога;
задержка ненарочная в пути;
и ветра дуновение, и рокот
осыпавшейся глины из горсти;
и вкус кутьи с кадильным ароматом;
и стук лопат, и горьких слез щипки;
и пальцев дорогих голубоватость,
разбередивших боль души.







*
Дни не похожи один на другой,
каждый сам по себ

Кулуарий
Напишите мне